Жил у нас с бабушкой летом снегирушка. Грудка розовая, как кисель. Ручной совсем. Такой милушка! И очень музыку любил. Заведёшь патефон – он сейчас насвистывать.

Мы ему всё больше ставили старинную песенку про охотника и зайку. Он и выучил её. Целыми днями, бывало, свистит себе из своей большой проволочной клетки:

Шёл охотничек лесочком. –

Вот идёт, идёт, глядит,–

А под кустичком‑кусточком,

А под кустичком‑кусточком

Заинька сидит…

Так славно насвистывал – все удивлялись.

А потом, осенью, – заболел. Заболел наш снегирушка – и смолк. Сидит – хохлится, зёрна не клюёт и молчит.

Пёрышки у него стали падать. Это он линял. Долго линял – хохлился. А когда перелинял и выздоровел, – опять повеселел.

Повеселеть‑то повеселел снегирушка, а песенку нашу любимую забыл. Насвистывает что‑то своё, птичье, а про зайку – никак. Хотя мы ему по‑прежнему патефон заводили.

Заведём – он слушает, слушает… Смирно сидит, будто что‑то вспомнить силится, – и не может.

К зиме мы кота взяли у соседей, большого, серого: очень нас мыши одолели. Тут уж снегирушка и совсем замолк.

Раз солнечным весенним утром мы опять поставили эту пластинку:

Ну‑тка, борзая, хватай‑ка! –

Тут охотничек сказал.

Снегирушка ни гу‑гу.

Я и говорю бабушке:

– Я не знал, что птичкам так тяжело линять.

Наш снегирушка совсем слух потерял, как маленькая Маша после кори.

Бабушка говорит:

– Может быть, это он кота боится. Надо кота унести.

А снегирушка из клетки вдруг как засвистит:

Я не ваш! – ответил зайка, –

Я не ваш! – ответил зайка, –

Прыг – и ускакал!

Мы так и ахнули: вспомнил ведь песенку, милушка!